Сергей Лукьяненко. "Тени Снов"

-- Вот так. Потом -- тебе было уже восемнадцать, верно? Когда здесь вербовали в космопехоту? Прошел бы по всем статьям, поверь мне. -- Я хотел! -- Хотел. И сломал руку перед самой медкомиссией. -- Это не моя вина. Денис попыхтел трубкой, глядя на разгорающиеся огни городка. Самые яркие были в здании клуба. Прав он, сейчас я туда и отправлюсь, напьюсь, и всем расскажу о своем позоре... -- Я и не утверждаю. Просто есть те, кто ловят удачу за хвост. А есть те, к кому она приходит -- а ее не замечают. Ты из их числа. Уж извини. -- Это просто невезение. -- Да! Да, Алексей! Просто невезение. И оно тебя любит. Ты посмотри на себя... двадцать лет прожил в дыре, на планете, где и пяти тысяч населения не наберется. Занимаешься -- черт знает чем! Бродишь по лесам, в надежде, что кто-то из аборигенов подарит тебе кусочек своих фекалий... -- Жемчуг -- не фекалии! -- Допустим. Хоть почечные камни. Какая разница? И уж если начистоту... никакой ценности в нем нет. Украшение, случайно вошедшее в моду. Вот пройдет окончательно спрос на жемчуг -- и на вашей планете поставят жирный крест. А знаешь, как это может случиться? Напишет модный репортер статью о том, что оранжевый жемчуг добывают из кишок уродливых туземцев, а цена ему -- литр воды. И все! Богатые бабки поскидывают с себя жемчуга. Он ничего не будет стоить. -- Денис... -- Леша, я пять лет здесь торчу. Мы, может, и не друзья уже, но ведь хорошими приятелями остались? -- Денис ухмыльнулся. -- Позволено ли мне будет сказать тебе правду? Ты ухитряешься из самой выигрышной ситуации выйти с наибольшими потерями. Я вскочил. Денис пожал плечами. -- Чего ты добиваешься? -- спросил я. -- А? -- Мне подписали рапорт, -- спокойно ответил Денис. -- Пора лепить капитанские звездочки на погоны. Послезавтра я улетаю. -- Куда? -- тупо спросил я, будто это было важным. -- На переподготовку. За пять лет я отстал серьезно... но попробую наверстать. А потом в регулярные части, -- Денис искоса глянул на меня. -- Видимо, на границе растет напряженность. Так что... тебе не с кем будет советоваться, и некому плакаться в жилетку. -- Не плакался я тебе, и не собираюсь! -- крикнул я. -- Проваливай! Может, кого получше пришлют! -- Да никого не пришлют, Алексей. Гарнизон опять сокращают. -- Меньше дармоедов, -- огрызнулся я. -- Прощай. -- Пока, Лешка. Я шел от поста -- почти бежал, а свежеиспеченный капитан Денис Огарин сидел на ракетном ранце, на котором сидеть совсем не рекомендуется, и пыхтел трубкой. Ему осталось провести всего два дня на моей планете, и он был этому рад. А мне, наверное, предстоит тут прожить всю жизнь. Еще лет сто. Вот только чем они будут отличаться от прожитых двадцати?
-- Может быть пива, Алексей? -- Нет, дядя Гриша. Коньяка. Трактирщик Григорий и впрямь приходился мне дядей. Правда, троюродным. У нас слишком маленькая колония, почти все друг другу родственники -- дальние. Поэтому на родство обращают мало внимания, разве что на прямое, мать -- сын, брат -- сестра... Но Григорий Кононов, бывший солдат Империи, списанный по ранению, бывший городничий, ушедший с поста по собственной воле, бывший миллионщик, разбогатевший на "Звезде полуночи", но просадивший почти все состояние за полгода, был мне достаточно близок. Одно время он немного помогал нам -- когда отец уже погиб, а мама еще боролась за жизнь. Я не то, чтобы его любил, уж слишком часто дядя говорил колкости, но относился с большой симпатией, и это было взаимно. -- И что у тебя стряслось? -- Григорий молча налил мне коньяка, причем более дорогого, чем заслуживали мои жалкие кредитки. -- Какое горе топим? Я молча выпил, краем глаза наблюдая за трактиром. Народу пока собралось немного. Кто-то играл в лапту и городки в спортивном зале, кто-то резвился в бассейне -- все это можно было наблюдать сквозь две стеклянные стены трактира, выходящие внутрь клуба. Две другие стены были бревенчатыми, как принято в трактирах. -- Предложили жемчужину первой величины, а у тебя воды не нашлось? -- предположил дядя Гриша. Я растерянно посмотрел на него. -- Что, и впрямь? Сидевшие рядом стали с любопытством поглядывать на меня. Их ожидания оправдались. Уже через десять минут я, подтверждая прогноз Огарина, рассказал всю историю. Кононов присвистнул и налил мне полный бокал. Еще более дорогого и качественного коньяка. -- За счет заведения. Все равно ты напьешься, так позволь сделать твое похмелье менее тяжелым. Ничего, Леша, бывает. Я кивнул. Меня уже сочувственно хлопали по плечам, говорили о том, что всяко бывает, и удача все равно придет. Начали вспоминать истории о том, как отказавшись от мелкого жемчуга старатель вскоре купил большой, как абори приходили к одному и тому же человеку день за днем, принося все более крупные жемчуга... Пошел нормальный, успокоительный треп, когда вместе с искренней симпатией (все мы тут свои, и все, в общем-то, люди добрые) угадывается и доля насмешливого облегчения. Не я! Не я сделал эту глупость, -- читалось в лицах. Пил я много, но совершенно не пьянел, видно с горя. А может с дорогих коньяков, от которых лишь теплело внутри, но соображение не терялось. Только когда встал с высокого крутящегося стула, и ноги стали разъезжаться, я понял, как набрался. -- Эх, отяжелел, Лешка, -- подхватывая меня, сказал Ромка Цой, мой ровесник, парень худощавый, но жилистый, под стать корейским предкам. -- Пропойца... Сказал он не со зла. И никто бы не обратил внимания на слово, если бы не мой недавний рассказ... -- Лешка-пропойца, -- вздохнул кто-то. Имелось в виду уже не опьянение, а постыдная история с обменной флягой. И выходя вместе с Ромкой из бара я понял, что кличка приклеится насмерть. Вместе со "скульптором", "дезертиром", "проводником" и прочими насмешливыми эпитетами, за каждым из которых стоял тот или иной позор. Капитан Огарин вновь оказался прав. Во всем. -- Ромка, почему я... почему я такой? -- заплетающимся языком спросил я. -- Сейчас, свежим воздухом подышишь, пройдет, -- миролюбиво ответил Ромка. Мне стало смешно. -- Да не... кореец, ты дурак... я не о том... Ромка только пыхтел, выволакивая меня из клуба. Городская малышня, резвившаяся в бассейне, хохотала. Шедший навстречу отец Виталий, наш новый священник, недавно принявший сан, неодобрительно нахмурился. Но вежливо промолчал, достал сигаретку с марихуаной, и сделал вид, что весь ушел в поиски зажигалки. Я вдруг подумал, как часто в последнее время люди при встрече со мной отводят глаза. -- Во, сейчас протрезвеешь, -- сказал Ромка, сгружая меня на скамейку у входа. Хорошо хоть никого на улице, кто в клубе, кто по домам сидит. Большинство в клубе, конечно... -- Ничего, Лешка, не грусти... -- Да не грущу я! Ромка вздохнул, уселся рядом. Добродушно сказал: -- Это правильно. Грустить нечего. Со всяким бывает. Может тебе жениться? -- Что? -- я не уловил связи. -- Знаешь, умная жена... -- он замолчал, сообразив, что ляпнул лишнее. Но было поздно. -- Общее мнение? -- спросил я. Ромка удивленно глянул на меня -- до него дошло, что я трезвее, чем выгляжу. -- Да. Общее. Ты уж не обижайся, но тебе и впрямь пора остепениться. Сам он был женат четыре года, у него росли двое малышей, причем старший уже гордо таскал на поясе обменную флягу. И в городке Ромку уважали. -- Ты пойми, Леша, -- Ромка посмотрел на меня с некоторым смущением. -- Все мы тебя любим. Ведь в чем наша, православная, сила? В любви, в единении! Не только быть хорошим человеком, а еще и хорошим членом общины. И за тебя душой все болеют, поверь. Когда ты очередную глупость делаешь, может кто для виду и посмеется, но по правде-то, душа за тебя болит! Когда человек один, он -- тьфу... -- Ромка плюнул под ноги, растер плевок, -- ничего не стоит! И себе в тягость, и общине. Может тебе и впрямь, нужен кто-то рядом, а без того -- сплошные неудачи? -- И кого мне община сватает? -- спросил я. Ромка смутился. Но выбраться из разговора было уже не так-то просто. -- Ольгу Нонову. Я не сразу нашелся, что ответить: -- Ольгу Петровну? Ромка... в первом классе все мы были влюблены в училку! Но ведь ей уже за сорок! Далеко за сорок! Слава богу, он не сказал про "сорок пять" и "бабу -- ягодку опять". Молчал, отведя глаза. Я переваривал услышанное. Значит, в городе меня считают настолько неисправимым лоботрясом, что кроме пожилой учительницы, чопорной и самовлюбленной, по возрасту годящейся мне в матери, никто не способен обо мне позаботиться. О том, что я способен о ком-то позаботиться, речи не шло вообще. -- Улечу я, Ромка, -- сказал я. -- Куда угодно. В приграничье, на рудные планеты. Не могу я больше так. Бродить, ждать, пока абори предложит тебе кусочек фекалий... -- Жемчужины -- не фекалии! -- оскорбился Роман. Он был старателем неутомимым и довольно везучим. -- Да хоть почечные камни, -- злорадно повторил я слова Огарина. -- Это же безумие! Жить, надеясь, что выпадет удача, и тебе подарят никому не нужный кусочек чужой плоти! Что вспоминать будешь, когда время умирать придет? Как с флягой по джунглям бродил? Ромку проняло. Мы были добрыми приятелями, но сейчас я перешел грань. Он встал, склонился надо мной. -- Умирать не тороплюсь! И на омоложение заработаю! Да хоть сейчас помирать -- найду, что вспомнить -- сорок три жемчужины свои, жену, пацанов! А ты, Лешка, что вспомнишь? Детские свои скульптурки? Кстати, из чего ты их лепил, обличитель? Вот они-то... как раз... Если бы на Терре настоящие художники знали...