Сергей Лукьяненко. "Осенние Визиты"

- С какого? - торопливо глотая горячий суп спросил Кирилл. - С районного кабельного... возьми хлеб. В мелочах Кирилл с мамой никогда не спорил. - Они собираются делать еженедельную детскую программу. Попросили тебя прийти, вероятно предложат быть ведущим. Год назад Кирилл соскочил бы со стула и что-нибудь закричал. - Здорово, - откладывая ложку сказал он. - Я завтра схожу, ладно? У меня настроение такое... странное. - Стишное, - подсказала мама. Он кивнул. - Я записала телефон, позвонишь и договоришься. На завтрашний вечер. Режиссера зовут Павел Валентинович, постарайся оставить хорошее впечатление. Кирилл кивнул. Разумеется, завтра они пойдут на телевидение вдвоем. По телефону он поговорит сам - чтобы продемонстрировать свою самостоятельность, но окончательное решение примет мама. Ювелиру виднее, как гранить алмаз. - Ну все, мне пора, - Людмила Корсакова поднялась, секунду смотрела на сына, словно собираясь сказать что-то еще. Наклонилась, чмокнув его в макушку. - Пока, мам. - Вымой посуду, хорошо? - Хорошо, мама. Людмила вышла из кухни. Кирилл сидел неподвижно, слушая, как она одевается в прихожей. На его лице медленно проступало напряжение - которое уже некому было увидеть. - Кирилка! - Да? - он повернулся, снова расслабляясь снаружи, словно мама могла увидеть его сквозь стену. - Ты ни дашь мне свои новые стихи? Кирилл молчал. - Мне надо показать их серьезным людям. - Как-нибудь потом, мама. Ты что-нибудь старое им дай, ладно? Мама подчеркнуто громко вздохнула. - Ты не лентяйничаешь, Кирилка? - Не знаю. Людмила Корсакова тихонько засмеялась. - Все-таки поищи, Кирилл. Хлопнула дверь. Мальчик, сидящий за столом, медленно взял ложку, посидел минуту, не двигаясь. Потом поднялся. Недоеденный суп отправился обратно в кастрюлю, тарелка и ложка в раковину. Кирилл налил бокал уже остывшего чая и отнес в свою комнату. Потом вышел в прихожую и закрыл дверь на второй замок. Он снова остался один - мальчик, боящийся взрослеть. Одному - легче. Кирилл был в центре внимания всегда, сколько себя помнил. Просто потому, что он умел писать стихи - в том возрасте, когда другие дети еще не способны запомнить чужие. Трехлетний поэт... пятилетний поэт... восьмилетний поэт... Он привык. У него не было друзей среди ровесников - та неизбежная цена, которую платят за любой талант. Кириллу стало бы легче, знай он, что эта плата не зависит от возраста, а прилагается ко всем, вставшим над толпой. Но он отнес ее лишь к себе - ошибка любого ребенка, считающее все происходящее с ним уникальным. Он искал друзей среди взрослых, и находил тех, кто старательно пытался относиться к нему на равных. Потом он смирился. Одному - легче. Кирилл плюхнулся на кровать, даже не потрудившись позвонить на телестудию. Его слегка знобило, и он не мог понять причину - то ли вернувшийся страх, то ли разговор с мамой. Телевидение? Да, он мог вести детскую программу, читая сочиненный взрослыми текст, а изредка - свои стихи. Это была награда, честно заработанная, горькая и ненужная. Кирилл понял все, еще год назад. Он ничем не лучше других. Просто умел в пять лет то, чему другие учатся в двадцать. Если отбросить возраст, то Кирилл был одним из многих поэтов, известных лишь десятку друзей и собирающихся на свои "литературные вечера" в районных газетках и домах культуры. Тринадцать лет делали его уникальным... но уже куда меньше, чем раньше. Детство - преходящий недостаток. Кириллу было интересно, что скажут мама, когда поймет это. Вряд ли отнесется спокойно. Ювелир, узнающий, что старательно гранил под бриллиант кусок стекла, не сможет примирится с этим. В комнате стемнело, и утренняя тоска стала возвращаться. Е„ можно было прогнать... ярким светом, громкой музыкой, но Кирилл не шевелился. Что-то приближалось. Накатывало. Тоскливое, неудержимое, близкое тьме - тень от тени, страх от страха. Кирилл стиснул зубы. Так, наверное, умирают... или рождаются. И вдруг его отпустило. Разом. Мир снова стал прежним, тоскливым, но спокойным. Кирилл с шумом втянул воздух, почувствовав, что непроизвольно задержал дыхание, может быть минуту, может быть две назад. Он вспотел и ослаб. что это было? Кирилл привстал, потянулся к выключателю. Замер. В двух метрах от него, за письменным столом (большим, солидным, взрослым) кто-то сидел. - Ну? - сказал кто-то. - Включай свет. Как загипнотизированный Кирилл щелкнул клавишей. Свет больше не был другом и защитником, убийцей ночных страхов. Свет предал его, показав то, что явилось во тьме. За столом сидел мальчишка. Подросток, тощий и голый, улыбающийся, глядящий на Кирилла так, словно видел его и в темноте. - Сделай удивленные глаза, - сказал мальчишка. - И успокойся. У нас еще есть время, но его так мало, что лучше поторопиться. Кирилл слишком часто видел самого себя, не в мертвой статичности фотографии, а по тому же телевизору, чтобы ошибиться. - Это я, - сказал он. Мальчишка кивнул. - Ты. Он встал - спокойно, не стесняясь наготы. Посмотрел на Кирилла - задумчиво, оценивающе. - Зови меня Визитер.
10. Говорили, что на этой даче несколько раз останавливался Сталин. Хайретдинов никогда не опровергал устоявшееся мнение - хоть и выяснил в свое время, что вождей крупнее Микояна старые стены не знали. Недалеко от Москвы, почти чистый воздух, вышколенная прислуга и удобная для охраны планировка - что еще надо человеку, занимающемуся большим бизнесом и большой политикой? Весь вечер Рашид Гулямович был не в духе. Прогулялся под мелким дождиком в "саду" - если можно так называть солидный кусок леса, обнесенный крепким забором. Против обыкновения не отгонял охрану. Прилетевшего из Саратова с отчетом директора газоперерабатывающего комплекса принял непривычно сухо, чем поверг его в легкую панику. А виной, конечно, был Семенецкий. Еще один грех, и, наверное, можно было без него обойтись. Месяц-другой давления - сдался бы сам. Но это дурацкое пристрастие к быстрым решениям, что с ним поделаешь... Он решил никуда сегодня не выезжать. Позвонил в Саратов жене, поговорил с ней так ласково, что наверняка укрепил в мысли об очередной измене. Даже пообещал через пару месяцев забрать ее и детей в Москву. Политик не должен отвлекаться, и семью, которая обязана быть, следует держать в отдалении. Но сегодня ему хотелось - странное дело! - семьи. Уюта. Сдают нервы. Он просчитал свой жизненный путь года три назад, когда понял, что только деньги уже не доставляют ему удовольствия. Тайная, подлинная власть - это хорошо. Но и в бизнесе уже встали барьеры, выше которых не прыгнешь. А чтобы кроить мир по своему вкусу, надо совмещать тайную власть с властью государственной, нажимать на рычаги не из-за спины очередного тупоумного политика. Хайретдинов понимал все преграды на пути его амбиций. Начиная с фамилии и национальности - много ли русских захотят иметь президентом чужака? Но это лишь наполняло его азартом. Он станет более русским, чем любой славянин. В конце-концов есть пример Сталина - какие бы ошибки тот не допускал, он до сих пор оставался для многих кумиром. А он не повторит ошибок "отца народов". Он действительно сделает Россию великой и могучей страной. С большим удовольствием Хайретдинов взялся бы творить империю из другого государства, но увы, материал не выбирают. Что ж, через два года он будет спикером. Через четыре - президентом. И его полюбят. Не смогут не полюбить. Рашид Гулямович прошел в кабинет. Уселся перед разожженным камином, налил рюмку коньяка, но так и не притронулся к ней. Сидел, глядя в огонь, слушая мерное тиканье старых часов. Все будет хорошо. Все идет правильно. Жертвы неизбежны, но лучше уж десяток-другой, чем миллионы. Цель оправдывает средства, что бы там не говорили. Наверное, он смог успокоить себя. Тоска исчезла, отпустила. Хайретдинов даже вздохнул нарочито шумно и потянулся за рюмкой... Замер. Он больше был не один. У окна, спиной к нему, стоял человек. Невысокий, плотный, черноволосый, кривоногий голый мужчина. Рашид Гулямович издал слабый, пискливый звук. Мужчина повернулся. Знакомое лицо... господи, кто же это? - Я думаю, ты все понимаешь, и не будешь на меня в обиде, - сказал мужчина. Он прошел к столу, открыл верхний ящик. Неторопливо извлек пистолет - "Беретту", красивую и дорогую игрушку. Передернул затвор. - Кто ты? - прошептал Хайретдинов. Он уже понимал... кажется. Мужчина улыбнулся - его улыбкой, дорогой, купленной у специалистов по физиопластике, отрепетированной, вызывающей доверие и симпатию. - Визирь. Хайретдинов не удивился. Ни своему детскому, давно забытому прозвищу, неожиданно произнесенному его голосом и из его губ. Ни тому, что не было страха и обиды. - Я пригожусь, - прошептал он, сам не веря в свои слова. - Нет, - сказал Визирь. Кабинет был большим, и грохот выстрела утонул в деревянных стенах. Дом знал немало тайн и не испугался звука. Тот, кто назвал себя Визирем, подошел к креслу. Секунду смотрел в лицо, по которому сочилась тонкая струйка крови. Сквозь волосы на лбу, опаленные близким выстрелом, темнела аккуратная маленькая дырочка. Визирь перевел взгляд на рюмку. Взял ее, вдохнул аромат коньяка, перебивая пороховую гарь и запах жженных волос. Сделал глоток. Потом, морщась, стянул с вялого, словно живого еще тела, халат. Накинул на плечи, подпоясался. Чтобы снять штору с окна ему пришлось забраться на стол. Завернув тело Визирь прошел к двери. Старший охраны был в соседней комнате. Сам услышал, или кто-то его позвал? - Зайди, - коротко приказал Визирь. Крепкий черноволосый парень секунду смотрел ему в глаза, словно делая выбор. Что -то его смущало. Наконец он принял решение. - Рашид Гулямович, вы стреляли? - Да. Зайди, Фархад. Охранник бросил лишь быстрый взгляд на завернутое тело. Лицо его не изменилось. Он вопросительно посмотрел на Визиря. - Ваша вина, - сухо сказал тот. - Куда вы глядели? Мне пришлось убить его. - Кто он? - Это не должно тебя волновать. Охранник пожал плечами. Похоже, ему не требовалось много времени на то, чтобы взвесить все плюсы и минусы.