Сергей Лукьяненко. "Холодные Берега"

Может и впрямь, с его предков лепили? Ударил холодный ветер... о-го-го, такую махину на Слово взять! -- Не стрелять! Стой, вор! -- кричал Арнольд, поднимаясь, доставая свой пулевик. Стол от его движения отлетел как бумажный. Очкарик пальнул еще раз. Хозяин ресторана как раз к покалеченному Голиафу припал, одной рукой в ужасе изувеченную часть щупая -- было это смешно и постыдно, будто в похабном представлении комедиантов о нравах извращенцев, другой в воздухе знак странный чертя. Еще удар холода -- на этот раз совсем уж страшный, в мраморном Голиафе весу было килограмм четыреста. Исчезла статуя, и аристократик, на Слово ее взявший, спасший от разрушения, в улыбке радостной расплылся. И даже дырка посреди лба, от глупой пули, улыбку не согнала. Так он и рухнул -- руки раскинув, навсегда свое сокровище от беды укрыв. -- Шайсе! -- рявкнул Арнольд, повернулся, и ногой со всех сил очкарику по челюсти въехал. Никто уже на побоище не смотрел, хруста позвонков не слышал, все носами в полу норы сверлили, Искупителю молились, только я и понял, что убил один стражник другого: за глупость, за плохой выстрел, за то, что навсегда вольный город Амстердам Давида с Голиафом лишился... Посмотрели мы с Арнольдом друг на друга, и я понял -- конец. Теперь ему один выход -- меня кончить. У очкарика-то явно род древнее и могущественнее, не простят Арнольду бездумного гневного удара. Из-под земли меня стражник достанет -- я теперь его жизнь в руках держу. Словно со страху руки все сами сделали, по курку ударили, взвели, барабан провернулся, новый патрон подставляя, крючок спусковой щелкнул, и ударил выстрел. Скользнула пуля по лицу Арнольда, оставляя кровавую полосу по виску. Череп не пробила, и стражник лишь упал, сразу зашевелившись, вставая, стряхивая с лица кровь. Но я того уж не дожидался. Бежал через зал, перепрыгивая через посетителей благоразумных, пальцы чужие давя нещадно. Ударило два выстрела подряд. Обе пули рядом прошли. Видно, хороший был стрелок Арнольд, да не с залитыми кровью глазами по бегущему человеку стрелять. Нырнул я в дверь, охранника ресторанного, ничего еще не понимающего, одним ударом уложил, с вешалки чей-то дорогой плащ сдернул -- мой-то на полу остался, -- и выбежал в ночь. Перед рестораном уже люди столпились, в окна жадно заглядывали. Выскочил я в круг света от фонаря и взвыл дурным голосом: -- Душегубцы идут! Спасайся, народ! Толпа -- дура. Как они все от ресторана рванулись, будто им уже ножи спину кололи! И я вместе со всеми. Эх, хорошо поужинал, даже бежать тяжело!
На час-другой я был в безопасности. Амстердам -- не городишко на Печальных Островах, где каждый всегда готов каторжников беглых ловить. Можно было затаится. Только надолго ли? Если такая охота идет, что весь город в кольце солдат, если порты закрыли, долго ли я прятаться смогу? Меня же любой сдаст, и правильно сделает. Перед совестью чист, перед Домом -- в фаворе, награда велика, а что Сестра говорила: "Не отдай беглого господину его, придет день -- сам побежишь!"... так кто о том вспомнит, перед такой-то кучей денег! Я бы -- не вспомнил. Сходил бы потом, грех замолил, да и успокоился. Если первый миг после бегства я был в горячке, и страха не испытывал, то теперь он накатил как волна. Некуда мне деться! Ошибкой было на расстояние уповать, ошибкой было к Нико идти. И куда разум делся? При посадке отшибло, или от радости все из головы выветрилось? Глотнул свободы перед дыбой. Хотя нет, на дыбу меня нельзя, я же граф. Шелковая веревка, или стальной топор, а то и чаша почетная. Все как положено. А вначале допросят с пристрастием... в подвалах стражи и без дыбы умеют языки развязывать. Долго будут мучить, прежде чем поверят, что ничего я не знаю про Маркуса проклятого... Дождик сильнее зарядил, и это было плохо. Скоро весь народец по домам разбежится, легче будет страже меня ловить. А развалин спасительных тут нет, Амстердам город живой, место в нем дорого стоит. Шел я по Дамрак, улице широкой, людной, но и она пустела на глазах. Даже слишком быстро, и я недоумевал, пока не вышел на глашатая. Стоял молоденький паренек на перекрестке, кутался в промокший смоленый дождевик, и кричал, не жалея охрипшей глотки: -- Жители и гости вольного города! Стража просит вас пройти по домам, для пущего спокойствия и безопасности! В Амстердаме замечен беглый каторжник Ильмар, войска будут введены с минуты на минуту! Проходите по домам, честные люди! Паренек глянул на меня мельком, и ничего дурного не заподозрив, добавил от себя: -- А то описание душегубца скверное, любой под него подходит. Вначале убьют, потом разбираться станут! Народ к его словам относился серьезно. Кое-кто поворачивал, кое-кто ускорял шаг. Быть пронзенным мечом по ошибке никому не хотелось. Я тоже быстрее пошел, как и полагается честному бюргеру. Только где мой дом... есть, конечно, такой, что могу своим назвать, только далеко... Куда деваться? У витрины кондитерской лавки, заполненной восковыми сладостями, под яркой рекламой -- разноцветные стеклянные буквы и крендели, карбидным фонарем изнутри подсвеченные, -- я остановился. Мелькнула дурацкая мысль -- внутрь войти, затаиться где-нибудь, переждать ночь... Но продавец с двумя крепкими парнями-подмастерьями уже закрывался, и на поясах у них дубинки покачивались. Видно, испугались обыватели. Пошел я прочь, пока не присмотрелись они ко мне. Сестра, помоги... Поднял я взгляд к небу с мокрой булыжной мостовой, да и замер. Впереди, на площади, купол храма высился. Раадху, амстердамский собор Сестры-Покровительницы. Купол, золотом тонким оклеенный, фонарями опоясанный, горел в ночи. И двери в храм еще открыты были, правда, стоял у них глашатай, тоже выкрикивал про каторжника Ильмара и войска, но стражи не видно было. Неужели озарение Сестра ниспослала? Да нет, недостоин я того, чтобы так вот мне помогать, от дел небесных отрываться. Но ведь и впрямь... храм большой, главные паникадила лишь по праздникам зажигают, можно в полутьме затаится. И даже грехом это не будет, где еще прятаться, как не в храме Сестры, что милостью своей беглых не обделяет... Я пошел через площадь. Проезжали редкие экипажи, большей частью закрытые по плохой погоде, расходился от храма народ, вечернюю мессу выслушавший, а я напрямик шел, старался шаг тверже сделать. Не тать я, не беглец, простой бюргер, что спешит в измене покаяться, прежде чем с женой на постели возлечь... А на площади светло, как на грех, и от храмовых фонарей, и из окон раскрытых -- по амстердамским обычаям занавеси вешать не положено, честному человеку нечего от соседей таить, наоборот -- пусть все видят, какой у него, у честного человека, дом добрый, да чистый... Одна радость -- стражников не попадается. А храм все ближе, стены каменные словно выше становятся, вот уже витражи на узких окнах можно разглядеть, сцены из жизни Сестры без прикрас описывающие. По-хорошему пройтись бы вокруг, на каждое окно глянуть, потом изнутри посмотреть -- витражи хитрые, снаружи одно видишь, как оно со стороны людям казалось, а изнутри все совсем по-другому, как сама Сестра свои деяния представляла... только нет на то времени. А жаль, за одну сцену с перевозчиком сколько в свое время копий было сломано, многим она обидной для Сестры представлялась. Снаружи и впрямь -- непотребство, а глянешь изнутри, как Покровительница бедного лодочника святым благосоловением оделяет, и все наносное из души пропадает... Красив храм, и славится на всю Державу, а только не до того мне сейчас. Прошел я мимо уставшего глашатая, вступил под каменный свод. Народ еще был в храме, значит, подождать надо. Кто свечи жег, кто у святого столба посреди храма молился. Только и тут пробежал мимо юноша-служка, каждому говорящий: -- Стража просит по домам расходиться... -- Что вам стража! -- одернул его какой-то бюргер. Молодец, нечего священникам перед миром склоняться, их заботы небесные, далекие. Купил я свечей у старика-прислужника, хотел две, а на монетку мелкую целых три вышло. Подошел к лику Сестры, раскаявшегося душегубца на добро наставляющего, -- самая правильная для меня икона, -- поставил свечи. Одну -- за себя, Ильмара-вора, чтобы не схватили бедолагу, не дали умереть в позоре. Другую за хитроумного Нико, себя перемудрившего, чтобы выпутался старик, умер своей смертью. А третью свечу, которая вроде как и не нужна была, поставил за Маркуса, младшего принца. Что уж теперь, он мне зла не хотел... И какое-то благолепие меня охватило, и стыд, и позор, и раскаяние. Перед ликом Сестры стоишь -- во всех грехах винишься. Вот почему только потом уходит все это? Неужели схватят меня, да ведь живым я и не дамся, значит умирать во грехе? Может для того меня Сестра к своему храму вывела, чтобы повиниться успел? Прежде чем я понял, что делаю, ноги сами к кабинкам для исповеди понесли. И почти все -- пустые. Эх, прав ли я? На последнем запале вошел я в кабинку, шторку за собой задернул, в окошечко постучал. Замер, глядя на лампадку, перед иконой теплящуюся. Может, нет духовника поблизости? Приоткрылось чуть окошко, и невидимый священник сказал вполголоса: -- Слушаю тебя, брат мой. Во имя Искупителя и Сестры, сними с души грех... -- Не один у меня грех, брат, -- прошептал я. -- Весь я во грехе. -- Для Сестры все едино -- один грех, или жизнь во грехе, -- устало и знакомо успокоил священник. -- Говори, брат... -- Виновен я, ибо отнял жизнь у человека, -- сказал я. -- И случилось это уже в седьмой раз. Священник помолчал, потом уточнил: -- Во злобе, или по жадности? -- В бою, брат мой.