Сергей Лукьяненко. "Холодные Берега"

Боюсь я такой веры. Потянувшись за пулевиком, я нацелился в лоб священнику, взвел курок. Прошептал: -- Стой, брат, стой... -- Умри с миром, -- ответил он. Будто был уверен, что я покорно голову под дубину подставлю. Зря он так думал. -- Прости, Сестра, -- прошептал я, да и нажал на спуск. Пулевик грянул, руку толкнул. Во лбу священника дырочка появилась. Глаза потухли. Постоял он миг, да и завалился навзничь. Не хотел я его убивать, святого брата, да только что же делать, когда тебя призывают умереть? А чужой паладин наконец-то исхитрился, и достал брата Рууда. Так угостил цепом по ногам, что Рууд рухнул на колени. -- Во имя Искупителя! -- крикнул чужой паладин, воздев руки к небу. Размахнулся еще раз цепом, подался вперед... Прямо на клинок, что брат Рууд выставил. Пронзила сталь плоть человеческую, но и замах уже не остановить было. Из последних сил брат Рууд попытался уклониться -- но ударил его цеп по груди, по ребрам, выбив жалобный крик. Вся схватка и минуты не длилась. А вот -- закончилась. Сидел у кареты раненый священник Искупителя, дыру огромную в плече тщетно зажимая. Видно наши кучера не пулями стреляли, дробью крупной. Подошел я к нему, глянул, но помочь не решился -- уж слишком много ненависти в угасающих глазах было. -- Умри с миром, -- сказал я, вспомнив, что и у меня есть сан. Пошел к паладинам. Чужой лежал в такой луже крови, будто свинью зарезали. Видно артерию перебило. Я даже смотреть не стал. А вот брат Рууд дышал. Оттащил я его в сторону, стараясь грудь не тревожить. Что-то там хрипело, булькало, на губах кровь пузырилась. И на груди мокро было -- видно, обломок ребра кожу порвал. -- Брат Ильма... -- прошептал Рууд, открыв глаза. -- Беги... -- Не бойся, брат, -- сказал я. В горле запершило, и слезы навернулись. -- Все. Кончен бой. Победили мы... -- Ильмар... в Рим... в Урбис... Пасынку Божьему скажи, что я... смиренный Рууд... тебя спас и к нему... Взял я его за руку, кивнул. -- Темно... ничего нет... темно... -- я едва слова-то разбирал, кровь у Рууда в горле булькала. -- Ильмар... -- Я все сделаю, -- сказал я. -- Доведется попасть к Пасынку Божьему -- о твоем геройстве расскажу... Брат Рууд дернул головой, выплюнул кровь. Сказал почти отчетливо, с безмерным удивлением: -- Как так может быть... я же паладин святой... должен подвиг совершить... Я молчал. Ну как сказать умирающему, что никакой сан, никакой титул от смерти не спасают? И не защитят от нее долг, обязанности, любовь, вера. Все ей едино, старухе. Кончается для брата Рууда земная жизнь, начинается небесная. -- Холодно... -- жалобно сказал Рууд. -- Тут... холод... брат! В последнем порыве сил он попытался поднять руку: -- Я Слово знаю... слабое, но Слово... возьми, дарю... -- Говори, -- я приник к лицу паладина. -- Говори, брат! Говори! -- А.... Он попытался вдохнуть воздуха -- и забился в конвульсиях. -- Да скажи, тебе ведь без надобности! -- завопил я, тряся Рууда за плечи. -- Говори! Никому и ничего он уже не скажет. Ушел -- вместе со своим Словом слабеньким, на котором что-то держал. Интересно -- что? Поднялся я от безжизненного тела, еще раз всех обошел. Ни один признака жизни не подавал. Тот, что раненный был, перед смертью из кармана тонкую шелковую удавку достал, да и прополз по направлению ко мне метров пять, пока я с Руудом разговаривал. Но не дополз. Тоже ведь хотел подвиг совершить. И понять не мог, почему на это сил не хватает. -- Что же вы наделали, братья святые? -- спросил я. На душе так гадко было -- словно лучше бы сгиб под дубинками. -- Как же так -- одному Богу служим, добра хотим, а ради того чтобы мальчишку и каторжника убить -- готовы против веры пойти? Некому уже было мне ответить. А то ведь нашли бы слова, братья. Уговорили бы голову в петельку засунуть. Трупы все я в нашу карету сложил, потому что зарывать их времени не было, а оставлять зверям на съедение -- не по-людски. В карманах не рылся, в чужой карете тоже -- лишь заглянул, проверил, что и там никого нет. Пусть я и вор, но на то, что Богу принадлежит -- не позарюсь. Лишь немного еды и бутылку коньяка взял, это не грех... -- Что же все это значит, а, Сестра? -- спрашивал я, таская тяжелые, изувеченные тела. -- Искупитель, ответь? Сам Бог не знает, что со мной делать? Или он на нас и не глядит, зря мы, злодеи, верой тешимся? Нет ответа. Нет. Холодно и темно -- почти как для брата Рууда, паладина несчастного. Коней я распряг и отпустил, всех, кроме одного. В чужой карете была клетка с почтовыми голубями -- их я тоже выпустил на волю. Не за что птицам и лошадям погибать. А перед тем как закрыть в карету дверь, коснулся я руки брата Рууда и сказал: -- Ты уж прости, святой паладин, но не пойду я в Урбис, к Преемнику. Нечего мне там делать. Вором жил, вором и умру. Как смогу -- Сестру восславлю. Но голову под дубину не опущу. Нечего было ответить Рууду. После смерти не поспоришь. Сел я на лошадь -- та нервничала, да и седла не было, но мне приходилось по-всякому ездить. Потрепал ее по гриве, шепнул: -- Ты уж только до города какого довези, родная. А там я тебя в хорошие руки пристрою, обещаю. Или на волю выпущу. Лучше на волю, верно? Лошадь со мной тоже не спорила. И я поехал сквозь ночь -- прочь от того места, где восемь святых братьев убили друг друга, причем всем теперь уготованы райские кущи, ибо каждый служил Богу. Как они там, в этих самых садах заоблачных, не передерутся? Или обнимутся, и восславят Сестру с Искупителем? Или все беды на меня свалят -- и ждать примутся? Может и хорошо, что мне теперь никакого рая не видать -- только адские льды...

Часть третья.
Галлия.
Глава первая, в которой я рассказываю про моря и океаны, а мне дают хороший совет.
Весь день жарило немилосердно. Я уж и до пояса разделся, и шейным платком голову повязал -- от солнца. Все равно, отшагав от рассвета три десятка километров, чувствовал себя выжатым досуха. И до города мне точно не успеть, значит снова ночевать в чистом поле. Три дня прошло, как сгиб Рууд и прочие святые братья. На мне уже давно не было одежды священника -- вместо того я щеголял в парадном костюме моряка, купленном за немалые деньги. Зато -- и Стража особо не приглядывалась, и народ смотрел по-доброму. Моряков державных все уважают. Лошадь я отпустил близ первого же городка, как обещал, и сейчас двигался по галльским землям налегке, лишь иногда, если предлагали, подсаживаясь на попутные повозки и дилижансы. Жарко. Весь день было жарко, словно лето решило вернуться. А сейчас наползают с запада тучи, и похоже, скоро польет хороший дождь. Не хотелось бы оставаться под открытым небом. Последний поселок я миновал часа два назад, и возвращаться было глупо. Зато впереди, чуть в стороне от дороги, на берегу мелкой речушки, окруженный некошеными лугами, стоял аккуратный домик. Странный такой дом -- вроде и не фермерский, но и на загородную виллу ничуть не похож. Словно пришел человек, купил землю окрест, да и поселился -- ничего не делая, не выращивая скотину, не разводя виноградники. Странно, но интересно. Я свернул с дороги и двинулся к домику. Тропинка была едва заметна -- хорошо, если раз в неделю кто ходит. И в то же время жилище не похоже на заброшенное. В окнах занавески, цветочки, перед домом -- клумба. Маленькое строение рядом -- вроде бы курятник -- свежевыбелено. И в то же время никакой ограды нет. Неужто здесь Стража такая свирепая, что народ ни воров, ни разбойников не боится? Вряд ли. Раньше таких гостеприимных домиков я не встречал... -- Убирайся! Дверь скрипнула, чуть приотворившись, и в щель высунулся длинный ствол пулевика. Пулевик казался таким же древним, как и надтреснутый голос, и столь же доброжелательным. -- Добрый день! -- остановившись, произнес я. -- Зачем на честного человека, слугу Дома, оружие наводишь? -- А кто тебя знает, честного, -- ворчливо отозвались из-за двери. Я расслабился. Раз начал разговор, то стрелять не станет. -- Может ты душегуб, матросика придушил, одежду снял, а теперь у старика последнее хочешь отнять? Значит -- старик. По голосу даже пол не разобрать, настолько старый. Но глаза острые -- разглядел, что штаны на мне флотские, рубашку-то я жгутом скрутил и на плечо закинул... -- Не душегуб я. И форму ни с кого не снимал! И тебя вреда не причиню! -- Все вы так говорите, -- откликнулся недоверчивый хозяин голосом человека, которого за последнюю неделю убили раз пять. -- На чем плавал? -- На "Сыне Грома", -- не задумываясь соврал я. -- Старший матрос, Марсель меня зовут. -- А чего здесь делаешь? -- В Лион я иду, к своим. Вот, хотел ночевать напроситься... -- Так я и думал, -- мрачно ответил старик. Я топтался перед дверью, размышляя, не стоит ли отправиться подальше от старого маразматика с пулевиком. -- Дождь сильный собирается? -- Сильный, -- подтвердил я. -- Тогда иди в курятник. Выбери курицу пожирнее, придуши, и тащи сюда. Ствол пулевика качнулся и скрылся. Хозяин так и не объявился. -- Какую курицу? -- растерянно переспросил я. -- Пожирнее! -- рявкнул дед с неожиданной силой. Ну и дела. Пожав плечами, я пошел в курятник, закрытый лишь на щеколду, и действительно обнаружил там десятка два куриц. Пинками отогнав самых проворных от дверей, я схватил первую попавшуюся и свернул ей шею. Неужели для деда даже нет разницы, хорошую несушку в суп пустить, или бестолковую старую птицу? -- Поймал? -- осведомился дед из-за двери.